История подмосковного спелеоандеграунда
Сергей СОМ
(РОСС, г. Москва – 1997 г.)
Памяти Александра Морозова
С точки зрения спелеолога, между пещерами естественного происхождения и искусственными подземными выработками нет принципиальной разницы. Поиск, вскрытие и исследование заброшенных каменоломен в принципе не отличаются от аналогичного поиска, вскрытия и прохождения естественных пещер, по крайней мере горизонтальных. При этом зачастую при исследовании плохо сохранившихся каменоломен спелестологам приходится преодолевать не меньшие трудности, чем при работе в естественных пещерах; внешний вид измененных обвалами, затопленных грунтовыми водами или замытых глиной искусственных ходов и залов мало отличается от вида естественных полостей. Кроме того – и это хорошо видно на примере старицких пещер-каменоломен – в искусственных подземных полостях нередки проявления как первичного, так и вторичного карста; часто старинная разработка пласта проводилась по уже имевшимся карстовым полостям и тектоническим трещинам. Поэтому сама история вторичного освоения каменоломен (по крайней мере, в нашей стране) была неразрывно связана с освоением естественных пещер – довольно длительный период наша спелеология не имела чёткого разделения на “искусственную” и “естественную”, “вертикальную” и “горизонтальную”: одни и те же группы спелеологов исследовали самые разные подземные полости, специализация интересов и тактических приёмов пришла позднее.
Для рассказа об истории развития горизонтальной спелеологии и обособлении её в независимую парадигму я воспользуюсь знакомой мне лично историей становления и развития подмосковного спелеоэтноса.
Этот доклад можно было бы назвать «Новая история подмосковных каменоломен». Говоря о “новой истории”, я подразумеваю достаточно близкий к нам по времени период, характеризующийся иным, чем в древности, отношением к подземным ходам, каменоломням, рукотворным и естественным пещерам, – а также ко всему Миру Подземли. Вот основные черты этого нового отношения:
Пещера (или иная подземная полость) – объект Природы и является её неотъемлемой частью, даже если она полностью искусственного происхождения.
Пещера – пусть обвалившаяся или же изолированная – продолжает оставаться Памятником Истории, свидетельством деятельности людей и их взаимоотношений с Природой.
Пещера – объект научного изучения.
Пещера – замечательное место отдыха: ничуть не хуже, чем лес или горы,– а по многим параметрам даже лучше.
Пещера и окружающий её мир – подходящее место для удовлетворения человеческой потребности Познания Мира (любознательности) – включая познание самого себя как частицы этого мира. Впрочем, для иных проявлений разума – Творчества и Игры – в мире каменоломен также достаточно места.
Очевидно, что такое отношение к пещерам-каменоломням сложилось не так давно, по крайней мере, история российской спелестологии насчитывает чуть более 36 лет.
История спелестологии Подмосковья довольно ярко делится на два весьма различных периода: 1958/76 и 1976/94 годы. Как и всё, происходящее вокруг, она тесно связана с историей нашей страны, с изменениями в её социальной, культурной, политической обстановке – а потому мне не избежать определённых исторических параллелей и экскурсов.
Первый период (1958/76 годы) можно назвать “Время Романтиков”.
Слово РОМАНТИЗМ вообще довольно точно передаёт то, что происходило в нашей стране в шестидесятые годы – по крайней мере, до трагического 1968-ого. Это было время, когда люди (в первую очередь молодёжь) вдохнули эйфорический воздух хрущёвской оттепели, наступившей в стране после мрачной сталинской диктатуры. И если при сталинизме из “экзотических” видов туризма и спорта был официально дозволен лишь один альпинизм (по “чисто военно-прикладным” причинам), то теперь вдруг оказалось возможным заниматься горнолыжным спортом, сплавом по горным рекам, лыжными и пешими походами – и СПЕЛЕОЛОГИЕЙ.
Само отсутствие русского слова для этого вида деятельности символизирует состояние, в каком до шестидесятых годов находилось у нас массовое посещение пещер: в нулевом. Более того, спелеология в нашей стране не просто не существовала – была под запретом. Ещё при Сталине было принято два закона, которые жестко регламентировали любительское “хождение под землю”. Я имею в виду известный Закон 1949 года “О недрах” и предшествовавший ему Указ от 1947 года “О запрещении несанкционированного посещения подземных полостей, рудников, шахт, пещер и каменоломен”. Во исполнение этого безумного указа в 1947 году, например, вдоль обоих берегов Волги в Старицком районе прошли специальные сапёрные части МГБ и взорвали все обнаруженные входы в естественные пещеры и каменоломни; сколько подобных акций было совершено по всей территории страны, мне не известно. Одновременно из архивов изымались – засекречивались или уничтожались – все найденные “краеведами от МГБ” записи и упоминания о подземных ходах и разработках камня, – что также предопределило известные трудности, с которыми теперь приходится сталкиваться при поиске старинных подземных выработок: во многих случаях вместо архивных материалов мы находим вымаранные и сфальсифицированные данные. В шестидесятые годы эти запрещающие законы не отменили – их временно перестали применять. Это весьма важное замечание; мне ещё придётся вернуться к нему позже.
Итак, молодежь в конце пятидесятых / начале шестидесятых годов открыла для себя новый вид отдыха – туризм – и его разновидность: спелеологию. Одновременно в стране происходил подлинный взрыв также невиданной доселе поэтическо-музыкальной культуры – самодеятельной, или туристической песни. Само название говорит о глубокой связи этого явления с туризмом, который получил свое духовное, поэтически-музыкальное наполнение в виде самодеятельной песни; но точно так же самодеятельная песня наполнилась тематическим и философским зарядом, пришедшим из мироощущения “любителей вольных путешествий”. Соответственно, сама собой реализовалась формула-афоризм: “туризм в России БОЛЬШЕ ЧЕМ ТУРИЗМ”: это и образ жизни, и явление культуры (поэзии, музыки), и определённая философия – не приемлющая так называемый “городской мещанский быт” ни в каких формах, – как не приемлющая казённую фразеологию совка и его политические лозунги. < В самом деле: ну что общего может быть у стремящегося из города с каким-нибудь заводским парторгом, призывавшим трудящихся «дружно выйти на воскресник» и отдать свой единственный в то время законный выходной родному предприятию — вместо с таким вожделением ожидаемой поездки в лес, на слёт самодеятельной песни или в пещеру-каменоломню? Ничего, кроме естественного антагонизма. Также не вызывали добрых чувств у тогдашних туристов вечная производственная штурмовщина, магазинные очереди, давка в транспорте, всеохватывающая жилищная проблема, – тупость официальной телевизионной, газетной и радиопропаганды, – понимаемые, конечно, “каждым по-своему”, – Лес, Гитара, Костёр и таинственно-сказочный Мир Подземли против этого дарили не просто Свободу – ПОДЛИННУЮ ЖИЗНЬ. Против которой городское совковое бытиё казалось просто-напросто ЛИПОЙ [1].>
На волне этой философской романтики в пещеры пришло первое поколение спелеологов.
Сейчас, из 90-х годов, тогдашние методики хождения под землю кажутся наивными, а в чём-то просто неприемлемыми. Но не будем забывать, что первое поколение спелеологов в нашей стране возникло практически на пустом месте, без какой-либо серьёзной предтечи: не было ни контактов с иностранными спелеологами, ни традиций; к тому же это поколение появилось в условиях информационной изоляции (отсутствовали газеты и журналы, связанные со спелеологией) – в силу чего каждый из первых спелеологов был вынужден методом проб и ошибок “изобретать велосипед”, искать и находить то, что сейчас видится как бы самоочевидным.
Кроме того, практически всё необходимое для посещения подземли было либо страшным дефицитом, либо просто недоступно для законного приобретения; ситуация усугублялась техническим отставанием страны от всего остального мира.
Например, для посещения вертикальных пещер необходимы капроновые веревки и соответствующее “железо”. Капроновых и нейлоновых веревок в те годы в СССР вообще не было, кручёная же пенька неприемлема для работы под землей. Но даже такая верёвка в общедоступных магазинах не продавалась. Не продавалось в магазинах и единственное “веревочное железо”, выпускаемое в нашей стране для альпинистов – карабин Абалакова, достать который, то есть украсть самому или купить краденый, можно было лишь в альплагерях и альпинистских клубах. Приходилось искать замены, – я слышал немало душераздирающих историй о трагическом опыте применения в вертикальных пещерах бельевых верёвок и строительных тросов...
В горизонтальных полостях и каменоломнях главным источником бесконечных курьёзов и ЧП был СВЕТ. То есть негодные, с сегодняшней точки зрения, средства освещения. Кому повезло, оснащался достаточно удобными “китайскими фонариками” – если в продаже имелись дефицитные батарейки и лампочки. Кому повезло меньше, пользовался советским линзовым фонариком на плоской батарейке, заряда которой хватало на час. Кому очень повезло – перекупал за большие деньги, а если была возможность, крал тяжёлые шахтёрские осветительные системы: что бы о них ни говорили – они были удобней и надежней ручных фонарей. Рассказывали, что по каменоломне Сьяны в 60-е годы ходила группа, использующая самодельные системы на “секретных космических аккумуляторах” весом около 5 кг каждый... Нетрудно догадаться, где работали эти ребята. Но свет у них, по крайней мере, был надежный. Остальные довольствовались керосиновыми лампами, свечами, обломками плексигласа с авиазаводов и факелами, состоящими из пропитанных бензином, соляром или керосином тряпок на палках: какой запах и дым оставляли такие факела, можно представить. Теперь мне могут не поверить – но я сам натыкался под землёй на такие группы [2].
Примерно тогда же, в начале шестидесятых, появились первые самодельные карбидки – многие первопроходцы этого источника света лишь чудом остались живы... Но – методом проб и ошибок – технология самопального производства карбидок всё же была освоена.
Кто знал о существовании “петромаксов”, пытался экспериментальным путём превратить в них примусы “Шмель” – и эти эксперименты увенчались успехом: был найден рецепт изготовления и пропитки асбестового колпачка, что одевается на примус вместо верхнего рассекателя пламени, и определены оптимальные размеры форсунки. Да вот беда: даже если отвлечься от неизбежности ядовитых испарений при работе такого агрегата – примус этот даже для альпинистов в шестидесятые годы был жутким дефицитом. В продаже я его, например, тогда просто не видел: если в магазин поступала партия — раскупалась страждущими в течение часа...
А потому еду в основном готовили на более доступных керосинках: традиционных фитильковых и парогенераторах с характерным названием “Рекорд”. Рекорд чего это был – неизвестно; во всяком случае, не долголетия владельца. Взрывались они страшно, а также забивались гостинцами “от фракции тяжелых углеводородов”. Ну и пахли соответствующе: запах керосина воспет еще Джеромом К. Джеромом.
Поскольку советская спелеология, в отличие от западной, с первых своих шагов полагала ночевку под землей делом обязательным – так как развивалась как часть романтического туризма, то есть образа жизни, включающего в себя немыслимость пребывания в городе с вечера субботы до вечера воскресенья, – проблема ночевки под землей сразу стала актуальной. Со спальниками, в общем, сложностей не было: мешок несложно сшить самому, да и многие геологи по осени охотно продавали свои “экспедиционники”. Но приходилось как-то устраивать дополнительную изоляцию от холодного и неровного пола. Самые крутые покупали надувные матрасы, другие довольствовались самодельными пенопластовыми или поролоновыми ковриками; один мой знакомый для термоизоляции применял солому или сено из стога, встреченного по дороге в пещеру. Комфорт таких ночевок был невысок – особенно если надувной матрас “давал течь”... Зато нам были смешны мучения американца У. Холидея, который в книге «Приключения под землей» описал свою первую подземную ночевку – когда, будучи уже опытным спелеологом, столкнулся с невозможностью покорения пещеры за один день. (Такой же ужас испытали в 30-е годы западные альпинисты на Кавказе, когда столкнулись с немыслимым для них фактом невозможности покорения вершины за световое время...)
Вследствие этого под землю приходили лишь те, для кого подобные бытовые мелочи по сравнению с Романтикой Подземли не играли никакой роли. Так что отбор происходил довольно жесткий. В “хождении под землёй” оставались не столько физически наиболее подготовленные люди, сколько те, кто свою смекалку и инженерное воображение направлял на изобретение и конструирование необходимого снаряжения.
Был использован чисто русский опыт “создания из ничего всего”, – одноразовых предметов для нас в принципе не существовало. Мы даже свечи умудрялись использовать дважды: собирали потёки парафина в баночку, разогревали ее, прилаживали фитилёк...
Опыт тотального использования всего, своего рода безотходность, опыт ремонтных работ в самых невообразимых условиях и опыт пребывания под землёй, невзирая ни на какие трудности – этот опыт выгодно отличал российскую спелеологию от зрелой и обеспеченной западной.
Ходили под землю жесткими, замкнутыми группами; каждая группа имела свое название, как правило, звучное – “Кварц”, “Каменный Цветок”, “Троглодиты”, “Эдельвейсы”, “Дети Подземелья”, “Свечи”, “Мэдманс”, “Союз Маразматиков”, “Летучие Мыши” – “мышей”, кажется, было даже три или четыре команды, “детей подземелья” – не меньше. Одиночного хождения под землю в шестидесятые годы практически не было: сказывалась традиция советского коллективизма. В этом были и свои плюсы: даже скверно экипированная группа чайников имеет больше шансов благополучно выйти из пещеры, нежели один человек. А потому первая половина этого романтического периода в освоении подземелий, как ни удивительно, обошлась без жертв. Хотя никто из нас не имел тогда никакого представления ни о нормах подземной безопасности, ни о мировом спелеологическом опыте. Просто ходили под землю, как на пикник в лес – и всё.
Разделения, как уже было сказано, на “серьезную” и “пикниковую” спелеологию в тот период не существовало – как не было деления на “вертикальную” и “горизонтальную”, “искусственную” и “естественную”,– одни и те же команды выезжали на поиск и первопрохождение вертикальных пещер в Крым, на Кавказ, Урал, Среднюю Азию, в промежутках между дальними выездами с не меньшим азартом штурмуя расположенные близ Москвы заброшенные каменоломни. Например, известный спелеолог Саша Морозов в 1962 году раскапывал в компании не менее замечательного спелеолога Юры Франца в подмосковной каменоломне Силикатной ее будущую Четвертую систему. Подобным образом вели себя и другие – группа, в которой ходил под землю автор, проводя майские праздники в Крыму на плато Чатыр-Даг, не менее серьезно осваивала подмосковные Никиты.
Так выглядел начальный период советской спелеологии.
К концу 60-х годов резко изменилась обстановка в стране: оттепель закончилась, а в спелеологии закончился период начального становления; наработанный опыт позволил конструировать необходимое снаряжение, отсеяв нежизнеспособные варианты. Первое поколение спелеологов, освоив подмосковные каменоломни, частично отошло от хождения под землю; кто остался – обратил свой интерес к дальним, “серьезным” пещерам.
В это же время власть в сотрудничестве с некоторыми представителями первого поколения спелеологов (назовем это сотрудничество ВЫНУЖДЕННЫМ) создала систему официальных спелеосекций при дозволенных клубах туристов [3]; подобно официальным альпинистским организациям они, конечно, сняли многие проблемы энтузиастов-любителей: допуск в “закрытые” районы, возможность приобретения кое-какого снаряжения, что отсутствовало в доступных для всех магазинах, транспортные проблемы… Ну и, конечно, вполне разрешённая возможность общения – и обмена спелеологической информацией: не стоит забывать, что НИ ОДНОГО спелеологического издания в стране по-прежнему не было, а любые попытки в нашей стране заниматься самиздатом в те годы квалифицировались как уголовное преступление. Впрочем, до серьёзного обеспечения спелеоэкспедиций (как делается, к примеру, во Франции и Италии) дело не дошло – ну так и сравнивать нечего: демократическую страну и тоталитарную...
Ничего плохого в самой идее создания спелеосекций не было – более того, глупо было бы отказываться от перечисленных выше “благ”; что сомнительная фронда против действительной помощи в освоении, поиске и изучении пещер? Тем более, что пока речь шла о ПОИСКЕ И ПЕРВОПРОХОЖДЕНИИ новых пещер, романтика постижения Природы все-таки сохранялась,– что ж до того, что кое-кто был вынужден расплатиться за возможность сохранения этой романтики романтикой своих убеждений, получив от отказа, скажем, от распевания определённых песенок и разговоров на некие темы сполна “презренным, но необходимым железом”, – что ж: это были их трудности. Если были.
В конце концов, аналогичный процесс в те годы (конец 60-х / начало 70-х г.г.) проистекал и в параллельных видах туризма, и в самодеятельной песне. Как теперь говорят – «время было такое». Однако «не я извиваюсь – дорога кривая»,– говорит змея. И вот в чём фокус: спелеология В ПРИНЦИПЕ отличается от иных видов туризма. Особенно горизонтальная. И вдвойне – спелестология. И это очень большое и важное отличие.
На смену покинувшим подмосковные каменоломни первопроходцам пришло ВТОРОЕ РОМАНТИЧЕСКОЕ ПОКОЛЕНИЕ: не нуждающееся в “официальных спелеоклубах” хотя бы потому, что ПЕЩЕРА И ТЫ – общение достаточно интимное. Тут ведь не просто не обязательно, чтоб какой-нибудь “специальный дядя” из далёкого города “свечку держал”, регулируя и направляя твоё личное ОЩУЩЕНИЕ ПОДЗЕМЛИ, твоё понимание и чувствование Белого Камня и всего, что его наполняет, – более того: образ данного чиновника от туризма несколько мешает (говоря очень мягко) твоему персональному пребыванию под сенью каменных сводов... Ибо в том, что влечёт нас под землю, чиновникам точно не место. И это – первое. Второе: пещеры-каменоломни, в отличие от карстовых пещер Кавказа и Урала, находились всего в получасе езды от Москвы на электричке, и каждый нормальный человек в состоянии добраться до них без посреднических услуг “официального советского турклуба”. Добраться – чтобы всего лишь, подобно туристу в лесу на уик-энде, отдохнуть в конце недели под землёй (быть при этом одному или в весёлой компании друзей, провести время, не выходя из грота: за книгой стихов, учебником, прозой, слушая с магнитофона любимую музыку или же просто внимая сказочной Подземной Тишине, – или бродить по таинственным штрекам, без всякой декларируемой цели разглядывая жёлтый и серый ноздреватый камень согласно своему настроению – личное дело каждого). Никакие “турклубы” для реализации данного процесса не нужны, любая организация – противна.
Можно сказать, что с приходом второго поколения романтиков начала свой отсчёт подмосковная спелестология – ибо это поколение пришло именно в каменоломни и не собиралось их менять на какие-либо иные пещеры. Пришло поначалу, как до того первое поколение, просто отдыхать. Отключиться от города, наверное – если отбросить высокопарную фразеологию, – так поначалу и свершается приход в Мир Природы любого человека; цели, стремления и желания приходят потом, – как потом начинаешь постигать смысл своего прихода. И – что он тебе даёт; как и обратное: что Природе дал ты .
Характерно, что именно во втором романтическом поколении спелестологов началось одиночное хождение: тогда ещё не такое явное, как будет после – когда вообще не останется групп, – но уже во втором поколении появились если не одиночки, то лидеры, с которыми ходили прочие. А это в принципе отличается от совкового группового безличного коллективизма; мне представляется – в лучшую, более свойственную как Природе, так и природе Человека, сторону.
Важное историческое замечание: как уже говорилось, в эти годы “оттепель” и сопутствующая ей романтическая вольница зримо кончались – в Чехословакию ввели танки, – и ничего хорошего, интересного – ЖИВОГО – в городах более не ожидалось. Кто понимал это душой; кто разумом — не важно. Важно, что для многих ТЫСЯЧ людей, выросших под свободный звон оттепельной капели, подмосковные леса и каменоломни стали единственным местом если не отрыва, то краткого отдыха, свободного от давления совка. И если в течение недели – долгой шестидневной рабочей недели – все так или иначе были ОБЯЗАНЫ каждый день исправно посещать места своей работы и учёбы,– ритуально являясь “по звонку”, ибо за пятиминутное опоздание можно было лишиться весьма приличной доли и без того не слишком большой зарплаты, – и так же “до звонка” ДОСИЖИВАЯ НА СВОЁМ РАБОЧЕМ МЕСТЕ или месте учёбы, – то вечером в субботу подмосковные электрички были буквально забиты людьми с рюкзаками и гитарами. Сотни, тысячи людей устремлялись на свой короткий единственный выходной из города — прочь, в леса или под землю... Хоть на сутки вырваться из каторжного мира совка, без ненавистных глаз и ушей гэбэшных наследников сталинизма, свободно пообщаться с друзьями...
Конечно, пещеры – в том, что касалось довольно эфемерной “свободы” от стукаческого контроля – предоставляли больше возможностей, чем лесные поляны слётов и посиделок любителей самодеятельной песни. А потому неудивительно, что количество посещавших каменоломни с одной единственной целью – отдохнуть – исчислялось в этот период сотнями людей.
Важно уточнить, что почти никто из них не был тем, кого позже назовут “диссидентами”, – желание уйти из города было импульсивным, подсознательным. Люди просто стремились туда, где им казалось лучше. Где они могли хотя бы день в неделю быть собой. И, отдыхая от городской суеты, свободно общаться с друзьями.
Теперь мы знаем, что немалую роль в этом играло то, что пещеры особенностями своего микроклимата и изоляции от внешних воздействий действительно обеспечивают замечательную релаксацию организма; каменоломни в этой своей релаксационной способности ничем не уступают естественным пещерам – так что стремление находиться в них, пребывать (то, что именуется всуе “Зовом Подземли”) у спелестологов тех лет было внутренним: на грани осознания. Это с одной стороны. С другой – не столь ПОДЗЕМЛЯ или ЛЕС манили, звали в себя людей, сколь ГОРОД изгонял их из себя. Это определило характерные черты второго “поколения романтиков”: грот в пещере, облюбованный для стоянки-ночёвки, был почти то же самое, что случайная поляна в лесу; как в лесу загулявшие матрасники кидают в кусты по темноте (ведь не видно же!) пустые бутылки и мусор, так и тогдашние посетители пещер, расположившись в случайно выбранном гроте, кидали в темноту по углам вокруг себя отходы своего пикникового бытия. Захотел испражниться – тут же, словно ночью в лесу, “отошёл за дерево” – то есть за ближайший поворот – и готово. Когда в 1988 году была вскрыта самая большая подмосковная каменоломня Сьяны – простоявшая загерметизированной с тех самых лет, “на взлёте” своей романтической популярности закрытая бетонной пробкой властями, – нашим глазам, как на страшной по своей документальности фотографии, открылись многочисленные следы этого “романтического бытия”. Но, как уже говорил, это было – и намерения вслед за официальными придворными спелеоисториками врать, описывая нашу реальную жизнь, у меня нет.
Слово “ЭКОЛОГИЯ” просто отсутствовало тогда в советском туристическом лексиконе, – как, впрочем, и во всём лексиконе совка. Но было иное, что объединяло романтиков той поры – последних романтиков в нашей стране! – и возвышало над окружающим обывательским мирком: это любовь друг к другу как к людям романтического социального круга, презревшим “комфорт” городского совкового отдыха; интерес, притом неподдельный, к Миру Подземли (иначе б не посещали пещеры, довольствуясь поляной в лесу, рыбалкой до белой горячки или отстрела немногого оставшегося в подмосковных лесах живого), а также стойкая привязанность к духовному наполнению и сути российского туризма: самодеятельной песне – и небрежение, если не презрение, ко всему, что оставалось “наверху”: в городе. И его олицетворяло.
Две последних черты оказались решающими в судьбе этого едва возникшего спелеоэтноса. Ибо, как я уже говорил, власть НАВЕРХУ в то время активно вытравливала из сознания людей как последствия оттепельной свободы, так и вообще “всё разумное, доброе, вечное”. В стране начинался культ серой геронтократии и его вечно полуживого, полуворочающего языком, идола, – а тут, можно сказать, “под носом у Кремля”, в самом что ни на есть ПОДПОЛЬЕ, какие-то странные и чуждые совку люди. Значит, надо “р-разобраться и пр-рекратить”: в традициях этой страны. [Далее я рискую перейти к изложению событий, немыслимых и фантастических с точки зрения западных спелеологов, – но «увы! из песни слова не выкинешь...»]
Кстати, о песне. Как обычно, погром начался с литературы – негласно запретили публиковать произведения о “культе личности” и сталинской эпохе, сгубившей в лагерях миллионы людей и изуродовавшей психику остальных, как бы остающихся на “свободе”, – запретили ряд фильмов, слишком уж реалистично, то есть правдиво, показывающих истинную советскую жизнь, – подвергли травле писателей, поэтов, художников и учёных – то есть интеллигенцию, цвет и опору нации... Вообще надо сказать, что травля интеллигенции в нашей стране НЕ ПРЕКРАЩАЛАСЬ с 1917 года – менялась лишь интенсивность и “направление главных ударов”. И вот на грани 60-х/70-х годов она вспыхнула с новой силой. В соответствии с наступившим торжеством тотальной серости и безвкусицы во всём, посредственности, не облечённые талантом изгоняли отовсюду тех, кому в этом таланте Богом отказано не было: кого сгноили в психушках, кого объявляли уголовниками и ссылали в лагеря, – заявляя на весь мир, что «в советской стране политических заключённых нет», – кому повезло, высылался на Запад. Собственно, политических заключённых и не было – иначе пришлось бы посадить 2/3 населения страны, – были заключённые ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ. Когда план по кадровому истреблению оттепелешной интеллигенции, занимавшей в науке, культуре и искусстве страны вполне официальное положение, был выполнен (венец трудов – высылки на Запад будущих нобелевских лауреатов Бродского, Солженицына – и вкупе с ними сотен писателей, музыкантов, художников, поэтов и учёных), власть обратилась к наведению “порядка” в явлениях неофициального плана: туризму и самодеятельной песне. Самодеятельную песню сделали “официальной”, “утверждённо-дозволенной”, – разрешив под чутким и недремлющим оком специально созданного отдела КГБ её лесные слёты-концерты (тексты песен заранее проходили “проверку на вшивость” в цензорном отделе и петь на концертах отныне можно было “лишь то, что можно”); естественно, эти лесные официальные “мероприятия” были нафаршированы стукачами от КГБ. Одновременно в целях уменьшения влияния до того самодеятельной песни (напоминаю: не просто песенном жанре – но духовном наполнении и выражении особого социального этноса), она была изгнана из городских концертных залов, с ТВ и радио, прекратили тиражировать ранее выпускавшиеся пластинки. Кого-то из лидеров этого движения, не желавших подчиняться диктату совка, припугнули, – кого-то посадили, как диссидентов. Неофициальные объединения и группы были запрещены – как и любая иная, несанкционированная “сверху”, общественная деятельность. Но “прекратить”, “истребить” это движение полностью или выхолостить, сведя к разновидности музыкального любительского творчества навроде кружков ‘убожественной самодеятельности’ при различных ДК, не удалось: она ведь представляла не музыкальный жанр – душу этноса, и гуляла по стране миллионными тиражами по парсекам магнитных лент, – «а ты попробуй, освисти магнитофонную запись!» – сказал кто-то из бардов.
Так или иначе, некие концерты и лесные неофициальные слёты продолжались – на страх и риск их организаторов и участников, а также “под прикрытием” разнообразных ДК, заводских и институтских “вечеров творчества”, – ну, и просто в виде подпольных домашних концертов. Более походящих на встречи друзей, единомышленников, чем на обычные гостевые посиделки. И тогда – возможно, устав “плевать против ветра”, – но, может, сочтя свою задачу на тот период выполненной (известно, приписки и очковтирательство – основа выполнения плана в социалистической экономике), КГБ обратился к борьбе с туризмом. С лыжниками, водниками, горными туристами и вертикальными спелеологами было просто: убрались в свои экстремальные походы подальше от городов и народных масс – и ладно; не до трёпа о политике в разгар снежного бурана, при прохождении речных порогов или страховке под ледяным подземным водопадом, – в крайнем случае, достаточно городского прослушивания телефонов в период подготовки таких экспедиций; альпинизм же в нашей стране изначально формировался на жёстких военно-патриотических принципах – так что хлопот с ним подавно не было.
Но вот спелестология... Изначально неподконтрольная, представляющая собой не вид спорта – но, скорее, вид этноса, – да ещё, как я говорил, “прямо под носом у власти”... Это вызывало у чиновников от официального туризма и их контролёров из ГБ известную головную боль: поди, догадайся – чем они там занимаются на самом деле, в темноте и безнаказанности? И стукача, в отличие от слёта самодеятельной песни, так просто не “подсадишь”: в группах все свои, знают друг друга годы – не только по совместному хождению в каменоломни, но и по общей работе, учёбе, месту жительства... Да и каково это: заниматься хождением в пещеры “не по зову сердца – а по зову службы”? Такого “гостя” в спелеоэтносе видно будет, как Эйфелеву башню в Париже. И для здоровья опасно: особенно профнепригодному как спелеолог. Ибо я уже поведал, какой отбор происходил в среде подземных романтиков. “Чужие” там просто не задерживались.
Тем не менее власть начала бороться с людьми, меньше всего на свете стремящимися к установлению с этой властью каких бы то ни было отношений: даже диссидентских.
Во-первых, для контроля за “неофициальной спелеологией”, то есть теми, кто не считал для себя возможным входить в контакт с убогими в моральном отношении официальными спелеоклубами, БЫЛ СОЗДАН ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ “СПАСОТРЯД”. Как бы для безопасности, на деле – для планомерной слежки и пресечения независимого от коммунистов и их идеологии “интереса к миру Подземли”.
Как я уже говорил, из профессионального стукача трудно изготовить “на заказ” профессионального спелеолога, но поскольку для того, чтобы стать стукачом, никаких специальных данных не требуется (разве некоторая моральная небрезгливость, умноженная на идеологический туман в голове – то есть Острая Интеллектуальная Недостаточность) – то подачками и угрозами можно “запустить обратный процесс”. И при этом существенно сэкономить на фонде заработной платы. Я не буду называть конкретные имена продавшихся и полупродавшихся сявок – “квислингов районного масштаба от спелеологии” – ни к чему это делать здесь, – и потом: что осталось от их “трудов” и от них самих в истории?.. Ничего, кроме вони. Да десятков искалеченных спелеосудеб – что, конечно, трагически-важно, – но не повод для сведения запоздалых счётов. История уже вынесла совку свой приговор. И всем его прихлебателям, что подобно змее, винили в извилистости дорогу.
Второе (возвращаюсь к “периоду репрессанса” в советской спелеологии) – “диким спелеологам” было предложено “по-хорошему” войти в официальные турклубы: так сказать, «влиться в семью, позабыв расхождения и счёты». Кое-кто – испугавшись или из иных соображений – поддался на эту провокацию.
Третье: были “реанимированы” Указ от 1947-ого года о запрещении несанкционированного посещения подземли и Закон от 1949-ого года “О недрах” – что объявил все недра нашей страны исключительной собственностью государства, а вторгаться без должного позволения на территорию госсобственности – почти тоже самое, что хитить её.
Уголовно наказуемо.
В соответствии с этим неофициальным любительским группам было просто ЗАПРЕЩЕНО ходить под землю; при этом говорились очень красивые и правильные слова о “подземной безопасности”... Ну да знаем мы цену красивым словам в этой стране. Недостатка в них никогда не ощущалось – и когда боролись с “врагами народа” (едва не истребив при этом сам народ), и когда обрекли на голод и вымирание коммунистической коллективизацией миллионы крестьян, и когда кому-то понадобилось кровью отдать чей-то долг в Афганистане... С генетикой, астрофизикой, кибернетикой, абстрактной живописью, “сумбуром вместо музыки” и “очернением литературной действительности” тоже боролись, говоря очень красивые слова. И правильные: с точки зрения стороннего наблюдателя.
В расчёте на которых эти слова и говорились. Тем же, кто был внутри, и так всё было ясно.
Затем наступила эпоха практических действий. Вход в крупнейшую пещеру Подмосковья Сьяны был залит бетоном; ряд входов в иные, не столь протяжённые каменоломни, просто взорван. Об этой подлинно трагической – и позорной! – странице истории нашей спелестологии я мог бы рассказать отдельно, – никакому западному творцу триллеров и не снилось, как, например, в реальности (а не в вымышленном литературном сюжете) происходило залитие бетоном Сьян, – одна девочка, большая любительница Подземли, залезла внутрь пещеры в обход милицейского кордона, наивно полагая, что коммунисты не посмеют залить бетоном живого человека... Наивная!
Взрыв входов в Никиты, что последовал позже, также проходил в традициях триллеров-детективов, – однако подробное изложение этих событий выходит за рамки доклада.
Последнее, что поставило точку в периоде “романтической” спелестологии – трагическая смерть молодого парня, В. Шагала, в Никитской пещере 27.06.1976. Погиб он при работах по откапыванию нового входа в пещеру; смерть эта была и нелепой, и случайной, и, главное, следствием именно романтического восторженно-неофитского отношения к Миру Подземли. Так что по-своему она была закономерна... Рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Я не хочу сказать «ОБЯЗАТЕЛЬНО» – но как-то это было предопределено. Характерно, что “спасотряд”, активно функционировавший к тому времени (если верить официальным источникам), НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛ для спасения Виктора — хотя именно он (если б являлся таковым на самом деле) мог бы его спасти. Это характерно для реалий нашей страны – но немыслимо на Западе. В данной истории вообще многое трагически-показательно: например, группа, в которую входил Виктор, называлась “Романтики и Фантазёры”, сама же смерть Виктора наступила вследствие обычной для нашей страны бесплатной врачебной небрежности – уже после того, как другие участники группы откопали его из-под глиняного завала.
ПЕРИОД РОМАНТИЧЕСКОГО ХОЖДЕНИЯ В КАМЕНОЛОМНИ ЗАКОНЧИЛСЯ. И одновременно завершилось формирование официальных спелео-гэбэшных структур, курировавших в нашей стране спелеологию: надзорно-фискального “спасотряда”, системы спелеокомиссий при официальных турклубах – с жестко регламентированным, подобно военизированному альпинизму, членством участников, системой официальных справок-бирюлек, выдающимся участникам официальных экспедиций за посещение конкретных пещер, – и самой системой посещения этих пещер, в которой каждая известная пещера была соответствующим образом “оценена” и за посещение её полагалась соответствующая справочка: навроде билетиков за изучение Библии, что менял Том Сойер.
Человек, желающий заняться спелеологией, приходил в такую “комиссию”; обучался там туристическим и спелеоазам (в городе, без выездов хотя бы в столь близкие каменоломни!) полгода-год (!!!), – после чего получал право принять участие в экспедиции по ПОВТОРНОМУ прохождению пещеры минимальной сложности: под руководством более опытных “товарищей”. Ни о каком хождении в горизонтальные пещеры в течение периода обучения не могло идти и речи – на занятиях (я имею в виду опыт работы московских спелеокомиссий, с которым знаком лично) в головы новичкам настойчиво вдалбливалось об аморальности посещения каменоломен. Те же, кто продолжал в них ходить несмотря на запреты, объявлялись чуть ли не бандитами, уголовниками. В лучшем случае – недоумками-выродками; пресса тех лет без устали поливала их потоками лжи и грязи.
Сомневающихся в моих словах отсылаю к одной из центральных коммунистических «правд» того времени – “Комсомольской”. Там уделено нам достаточно места – хотя, конечно, меньше, чем в тридцатые годы “врагам народа”.
Так вот, представьте: пещеры, в том числе и значительной сложности пересечённые карстом лабиринты, столь близкие по своему ландшафту к естественным, имеются под боком, – полчаса на электричке от Москвы! – риска для жизни при посещении многих из них, по сравнению с вертикальными пропастями, НИКАКОГО, – здесь бы и проводить обучение в реальных условиях, чтобы потом, “в боевых условиях” вертикального выезда не случалось досадных ЧП и сбоев, столь характерных для впервые оказавшегося под землёй, – и новичок всем сердцем рвется в них, ведь для того и пришёл в секцию: по Подземле рассекать, а не торчать на унылых занятиях в городе, – но...
ПО ОФИЦИАЛЬНОМУ ПЛАНУ ПОДГОТОВКИ (желающих изучить сей “шедевр” издевательства над неофитами отсылаю к книге «Путешествия под землёй», – очевидно, что “путешествия” надо понимать в кавычках, ибо основное внимание при подготовке будущих официальных спелеологов уделялось разнообразным играм в волейбол, футбол, бегу и “тренировкам” на прожекторных вышках МГУ как наиболее похожих на подземные шахты-полости [4]), – так вот, по официальному плану подготовки посещать каменоломни, набираясь бесценного личного подземного опыта, ему строжайше запрещено, а дозволяется лишь два-три раза в год (в лучшем случае) поприсутствовать в качестве бесплатной тягловой силы при прохождении опытными товарищами некой, сто раз уже пройденной, “дыры”. Зачастую не представляющей никакой эстетической ценности. Если ему не надоест и он продолжит своё официальное “обучение” – на следующий год сам может повести в эту дыру новых наивных чайников; после чего, получив очередную справку-билетик, отправиться носильщиком в более сложную пещеру. Ещё через год. И так, пока не надоест или не поумнеет. Такая вот получилась “дозволенная спелеология”. СПЕЛЕОЛОЖЕСТВО – как называли прозревшие эту систему “подготовки”. Не знаю, на что она была рассчитана – боюсь, это вопрос ритуальный, – но вот что она не прибавила Москве настоящих спелеологов – факт.
Казалось бы: система победила жизнь и не осталось места подлинно романтическому поиску Нового и Неведомого, – но наступил второй период. Я бы назвал его «БЕЗ ИЛЛЮЗИЙ». Или – «СПЕЛЕСТОНАВТИЧЕСКИЙ».
Дело в том, что часть лидеров-романтиков, как я уже сказал, несмотря на запреты властей продолжала посещать каменоломни.
Были взорваны или залиты бетоном входы в освоенные пещеры – но где-то заново вскрывались другие и оставались неисследованные более дальние от Москвы районы с традиционной добычей “белого камня”. Одним из таких районов был Старицкий – и именно сюда устремилась большая часть тех, кто просто не мыслил себе жизни без пещер-каменоломен. Конечно, массовое “воскресное” хождение сотен спелестологов закончилось, – зато схлынули те, кто не под землю шёл – бежал от города в любом направлении; оставшиеся же представляли собой лучшее, что мог дать “романтический период”. Ведь чем отличается ЛИДЕР (о возникновении лидерного хождения я говорил выше) от некой аморфной группы, сплачиваемой лишь совместной работой или учёбой? Он не может “распасться” по указу сверху, как студенческая или какая иная команда; он остаётся со всеми своими увлечениями, привязанностями, образом жизни даже тогда, когда вокруг него не останется никого. И если он настолько полюбил мир пещер, что жизни без них не представляет – что может “запретить” его хождение? Нельзя станет ходить в любимую пещеру – найдёт другую. Распадётся круг единомышленников – неизбежно вокруг сформируется новый. И НИКОГДА ЛИДЕРА НЕ ПОДЧИНИТЬ КАКОЙ-ЛИБО “СИСТЕМЕ”, НАВЯЗАННОЙ СВЕРХУ. Потому что он – “система в себе”.
Именно такие лидеры послужили связующим звеном в московской спелестологии, когда на смену распавшемуся поколению “романтиков и фантазёров” под землю, в каменоломни, пришло новое поколение.
И возник новый стиль хождения: без наивной романтики и иллюзий, зато с очень большой (можно даже сказать: бурной) подземной деятельностью, специфической подземной жизнью нового спелеоэтноса: не наивная попытка бегства из “бяки-города” определяла теперь тех, кто приходил в каменоломни (хотя, конечно, это по-прежнему имело место – куда ж было деться наверху от социальной “жизни” совка?…), – всё-таки главным теперь стало ПРЕБЫВАНИЕ ПОД ЗЕМЛЁЙ.
То, что Мишель Сифр назвал спелеонавтикой.
Это с одной стороны. С другой – активная, по сравнению с шестидесятыми годами, спелестологическая деятельность.
Искались (в том числе с помощью биоэнергетических методов, то есть лозоходства) новые пещеры-каменоломни; вскрывались уничтоженные властью входы в известные; после тщательной спелеотопосъёмки, о которой первое поколение “романтиков от подземли” имело смутное представление, разбирались старые завалы и откапывались участки ходов, в течение десятков и сотен лет бывших в изоляции – находились предметы быта и орудия труда тех, кто разрабатывал эти каменоломни, – что вызвало естественный исторический интерес, как и желание продолжать поиск и вскрытие доселе неизвестных каменоломен...
“Лопатомания” – так позже назовут некоторые это время.
Думаю, что за несколько лет общая длина ходов, прибавленных с помощью лома, кайла и лопаты к уже известным, во много раз превзошла их первоначальные размеры. Это – спелестологические результаты второго периода.
Но ещё – спелеонавтика: ибо теперь под землю не прибегали на час-полтора, – замирая в священном романтическом трепете, – приходили жить. Так как “жизни” наверху, в мире совка, не оставалось. Я специально подробно рассказываю об этом, чтобы была понятна очень тонкая, но существенная разница между новым образом хождения под землю и романтическим старым. Раньше – открыли для себя мир подземного туристического отдыха, как отдыха на берегу озера с удочкой, с гитарой у костерка на лесной поляне или байдарочного воскресного похода. То есть посещение каменоломни в шестидесятые годы в принципе ничем не отличалось от иных видов пикникового туризма. Теперь же под землю приходили именно жить. Обстоятельства прихода у каждого могли быть глубоко личными – бытовая неустроенность, невозможность видеть тупые хари вождей на экранах ТВ, слышать их речи по радио или читать в газетах, – ненависть к торжествующему советскому мещанству, комформизму во всех его видах, – в конце концов, просто скука воскресного “ничегонеделанья” в городе, – все эти обстоятельства были не важны. Важно – что приходили именно под землю, в каменоломни, и именно ЖИТЬ. И самому творить свою жизнь: в отличие от марионеточной, регламентированной совком “псевдожизни” в городе.
Создавая новый спелеоэтнос – неподвластный власти совка и обывателей подземный мир, в чём-то похожий на былой, но ушедший (сказалось влияние немногих оставшихся от первого периода лидеров), – но во многом совершенно иной.
Под землёй строились и оборудовались для ПОСТОЯННОГО ПРЕБЫВАНИЯ гроты – например, в Никитской каменоломне, сложнейшей в техническом отношении, где чуть ли не половина ходов десятикилометрового лабиринта – весьма категорийные шкурники, и мест, удобных для хорошей подземной стоянки, практически НЕ БЫЛО – посреди старых завалов, нагромождений плит и обвальных глиняных конусов, а то и вовсе в монолите чуть ли не голыми руками были созданы десятки хорошо оборудованных, приспособленных для удобного жилья гротов.
Из старых крепей возводились столы и нары для спанья; чтоб защититься от влажности, сверху эти нары обшивались сухими досками и пластиковыми щитами, затаскиваемыми через узкие ходы и входы с поверхности. Главные коридоры – так называемые “транспортные магистрали”, по которым производилась доставка вещей и снаряжения от входа до жилого грота, расчищались от навалов камней и севших плит; опасные места крепились каменными стенами (иные из которых сделали бы честь строителям египетских пирамид) и приносимыми с поверхности стволами деревьев.
Особые гроты оборудовались для сбора мусора и туалетов – ибо кому придёт в голову гадить где попало в своей квартире? А отношение к Пещере как к Дому – и Дому, почитаемому и любимому неизмеримо выше, чем место жительства в городе, господствовало в сердцах и душах этого поколения спелестологов: фальшивость советского официоза, как и невозможность какого-либо его изменения делали вынужденное существование в нём иллюзорным, призрачным, – в то время как под землёй всё зависело лишь от тебя, твоих сил и твоего желания – да участия друзей. И этот подземный Мир – против оставляемого наверху городского – казался более реальным. Истинным.
Большие изменения, по сравнению с первыми поколениями спелестологов, произошли и в области технического оснащения. Эксперименты со средствами освещения отбраковали бесчисленное количество фантастических самоделок, оставив в качестве “ходового света” электрические налобные системы – частью они приобретались у железнодорожных рабочих, частью у сотрудников метрополитена; многие конструировали подобные системы сами, используя в качестве энергоносителей не только дефицитные щелочные аккумуляторы, но и специальной конструкции смотки батареек, позволяющие “высасывать” имевшийся в них запас ампер/часов с недостижимой для простого покупного фонаря экономичностью. Для освещения гротов по-прежнему применялись свечи, – по-видимому, это древнейшее средство освещения не уступит своих позиций ещё “многие лета”. Новички, приходившие по первому разу, конечно, пользовались официально продаваемыми в магазинах фонарями – с этим стало легче, чем в шестидесятые годы, – универсальным же средством освещения считался плекс: обмотанная по спирали газетой или лентой от самописца тонкая полоска оргстекла. В такой обмотке она способна гореть устойчиво и ярко, давая ровное пламя без неприятного запаха; “громкость света” легко регулируется толщиной иль влажностью бумажного слоя.
Готовили только на бензиновых примусах – они, хоть и не перестали быть дефицитом, но всё ж стали как-то доставаемы; для сбора подземной воды в тех пещерах, где не было открытой “обводнёнки”, сооружались водокапы: большой полиэтиленовый лист подвязывался под потолком грота в месте активного капежа; собираемая им вода стекала в подставленную ёмкость.
Многие шили себе специальные комбинезоны для пребывания под землёй; времена, когда спелестолог мог ехать домой в той одежде, в которой ползал по грязи и глине, ушли в легендарное прошлое. С появлением в нашей стране пенополиэтиленовых ковриков отпали проблемы термоизоляции и удобства спанья, – но ещё раньше появились не боящиеся сырости и не сосущие из окружающего воздуха влагу синтетические ткани и пух – капрон, лавсан, авизент, синтипон и синтилон. Ткани воровались со склада отходов знаменитой наро-фоминской фабрики, – смело можно сказать, что 90% туристов, альпинистов и спелеологов Москвы в восьмидесятые годы было одето и имело снаряжение, изготовленное из этой наро-фоминской ткани. Пух и “пенка” – то есть пенополиэтиленовые и пенополиуретановые коврики доставались из аналогичных источников. Каналы таких “доставаний” были хорошо отлажены: известно, что в нашей стране в те годы большинство населения жило не на зарплату, а на побочные доходы от продажи того, что охраняло, перевозило или производило. Благодаря системе тотального государственного воровства легко можно было обзавестись удобным тёплым спальником, комбезом, анораком, пуховкой и рюкзаком. Если сам не умел шить – наверняка умел кто-то из твоих друзей: уж что-что, а туристическое снаряжение в нашей стране изначально делалось своими руками, без розовых надежд на официальное производство.
Примерно в те же годы в моду вошли транспортные мешки – трансы (следует сказать, что первыми их начали применять вертикальные спелеологи), – так что теперь спелестолог, выходя из пещеры, не только сам переодевался во всё цивильное, чистое – но и перепаковывал вещи из грязного транса в красивый и чистый авизентово-капроновый рюк. Естественно, эти новшества сильно изменили традиционное мышление любителей подземли: гордости от того, что, возвращаясь домой, пачкаешь своей грязью окружающих мещан-обывателей, никто боле не испытывал, – как перестало это считаться почётным, – зато с маскировочным переодеванием по выходу на поверхность появился элемент дополнительной подпольности, недозволенности: своего рода констатация факта игры со “всесильным комитетом”, двойственности существования: на поверхности ты один, под землёй – совсем иной. (Хотя, с другой стороны, многие как раз бравировали, возвращаясь домой – или по дороге к пещере – своими вызывающе-яркими, красочными рюкзаками и анораками: перед уныло и серо одетыми совковыми гражданами... Тоже своего рода гордость, – вполне, впрочем, понятная. Внутренний мир – такой яркий, богатый эмоциями и ощущениями Жизни – против уныло-серого мещанского прозябания в орбите “работа-автобус-магазин-телевизор-сон” демонстративно ПРОЕЦИРОВАЛСЯ НАРУЖУ.)
Но самую большую роль в формировании нового спелестонавтического этноса, как это ни удивительно, сыграли кассетные магнитофоны.
В конце семидесятых они появились в массовом производстве в нашей стране и довольно быстро “пододвинули” в мире спелестологов традиционную самодеятельную гитару. Пещеры с их удивительной акустикой просто располагали к хорошему Звуку; кассетные магнитофоны, даже такие несовершенные и “дубовые” по звучанию, какие выпускались в нашей стране (мировом заповеднике научно-технического отставания) дали нам возможность принести этот Звук под землю. И многие, кто на поверхности, в городе, прежде слыхом не слыхивал ни о каком зарубежном “роке” и “психоделе” (страна-заповедник была надёжно обнесена по периметру колючей проволокой не только научно-технического, но и культурного занавеса), – о “классике” ж не помышляли за как бы “ненадобностью”, – открыли для себя удивительный Мир Музыки. С записей Жана-Мишеля Жарра началась наша влюблённость в Подземный Звук – его музыка удивительным резонансом отозвалась в стенах наших каменоломен и в наших душах, – и началось... Конструировались специальные подземные усилители, питание к ним, колонки, светомузыкальные устройства; под землёй проводились подпольные лектории по мировой музыке, как бы запрещённой в нашей стране; но вслед за музыкальными лекториями начали проводить под землёй, в каменоломнях, концерты бардов – авторов самодеятельной песни, которую очень “не жаловала” власть НАВЕРХУ – но которая продолжала звучать в наших сердцах. В той же Никитской пещере был организован так называемый Университет – подпольные лекции-обсуждения в самых разных областях человеческого знания: тайны экстрасенсорики, древних цивилизаций, современные литературные новинки, запрещенные к чтению наверху, – круг вопросов был, естественно, тот, который невозможно-бессмысленно было задавать в те годы на поверхности. Но кроме того, выпускались свои подземные газеты и журналы, полные уникального, искромётного чёрного подземного юмора, писались стихи и песни, и даже проза, – делались подземные праздничные программы: естественно было для всех, ходящих в то время в каменоломни, отмечать дни рожденья друг друга и прочие праздники только под землёй.
Разделения на группы, как в шестидесятые годы, не было – просто были те или иные Люди, связанные общим хождением в одну каменоломню. В каждой каменоломне складывался свой мир, в чём-то не похожий на другие, – в чём-то общий. От совкового хождения “шестидесятников” не осталось ничего, кроме любви к самодеятельной песне, – но в эти годы начал активно развиваться русскоязычный подпольный рок, и под землёй были его любители, не признающие эстетику самодеятельной песни. Были также те, кто самодеятельной песне и русскому року предпочитал западную музыку, не без оснований обвиняя нашу в вечной компиляции и эпигонстве. Так что, в отличие от шестидесятых годов, новый спелеоэтнос был довольно мозаичным. Но в этом был его плюс: всегда находились рядом с тобой те, кто знал нечто, чего не знал ты, – это и легло в основу Никитского Университета, ставшего для многих своего рода “подземным ликбезом”.
К тому времени многие из нас увлеклись идеями Сифра о длительных пребываниях под землёй – нам-то такие пребывания казались вполне естественными: привыкшие ЖИТЬ И РАБОТАТЬ ПОД ЗЕМЛЁЙ, а не покорять её, мы не просто рвались на длительные погружения под землю – мечтали о них, и если удавалось оторваться от гнилого городского бытия больше, чем на короткие выходные (ставшие, по сравнению с шестидесятыми годами на день длиннее, – но, Боже, как и этого дополнительного дня нам казалось мало!), – если удавалось оторваться от города на большее время, с удовольствием проводили его под землёй: без громкой афиши, телекамер и газетной трескотни погружались в пещеру: кто на неделю, кто на две, а кто и на месяц...
Особо серьёзных целей никто поначалу не преследовал – просто казалось естественно-сказочным находиться в этих стенах, вне смертельно больного верхнего мира. В чудесном мире подземных тайн и загадок, в мире невиданных на поверхности Тишины, Красоты и Покоя, – в мире только своих друзей.
Часть из нас на этих пребываниях пыталась постичь загадки необъяснимых подземных чудес; меня лично привлекли биоритмы человеческого организма. Кто-то просто читал, творил. Слушал музыку с магнитофона, рисовал, занимался фотосъёмкой и картографированием малоизвестных частей пещеры, – иногда открывая при этом новые системы ходов, залы или украшенные сталактитами и кристаллами естественные полости, соединённые узкими, почти не проходимыми щелями с рукотворными ходами.
Естественно, тоталитарное коммунистическое государство не могло стерпеть всей этой “антисоветской вольницы”. Началась война с КГБ – поиск и “вычисления” стукачей, их провокации, наши маленькие победы и большие поражения... Были вызовы лидеров спелеоандеграунда на допросы, гонения на работах, инспирированные “трудности в личной жизни”, попытки натравить на нас местное население и так называемую “общественность”. Многим – кто, к примеру, учился в вузах – ощутимо дали понять, что нечего ходить под землю, коль мечтаешь о высшем образовании. На иных были другие способы давления; с теми, кто не желал подчиняться, поступали жёстче.
Группа одного моего знакомого, решившая уединиться от верхнего мира в Никитских пещерах на более чем трёхмесячное пребывание – их “идефиксом” являлась подземная экстрасенсорика – была, например, на втором месяце пребывания просто вытащена на поверхность сводным отрядом из тех самых “спасателей”, ментов, гэбэшных стукачей и чайников-первогодков спелеосекции МГУ. Месяц их продержали в КПЗ, пытаясь “пришить” все имеющиеся в районе уголовные “незавершёнки” – конечно, при этом били и всячески издевались. По уже приведённым причинам я не намерен подробно описывать унижения, через которые пришлось пройти моим друзьям – также не буду называть конкретных имён. Хотя они хорошо известны, и если кто-то из наследников тех спелеогэбэшных прихвостней решит вдруг теперь обвинить меня в клевете – что ж, тогда и будут названы все участники: поимённо, с указанием точных дат каждой конкретной провокации.
Сам я за некоторое время до того был вынужден расстаться с замечательным делом – работая в спортивном институте, я занимался изучением биоритмов и как раз готовил подземный эксперимент по их сравнительному изучению. Эксперимент должен был проводиться в тех же Никитских каменоломнях, – и вот накануне его реализации ко мне на работу явился представитель упомянутого “спасотряда” и руководству института “под роспись” была передана бумага: политический донос на меня, заверенный соответствующей справкой-рекомендацией из КГБ. Рассказывать о том, что это значило в России в те годы, и как в дальнейшем проистекала наша борьба с КГБ, не буду: не это является темой конференции [5]. Важно, что сломить многих из нас этот всесильный монстр так и не смог – хотя крови попортил изрядно и жизнь, конечно, изломал [6]. Увы, не всем удалось выстоять в неравном столкновении спелестологии с властью. Кто-то из лидеров нашего спелеомира спился, другие проходят нынче “по небесным реестрам”, – иные уехали. Кто-то отошёл от занятий спелестологией: случившиеся в конце восьмидесятых перестроечные перемены предоставили многим возможность организовать своё дело и начать зарабатывать реальные деньги, не завися при этом от “милости власти”; компьютеры, видео, автосервис, торговля или промальпинизм “оттягивали от пещер”, не оставляя времени на их посещения – не столь важно. Фактически (это моё личное мнение) жизнь третьего поколения спелестологов окончилась естественным путём: в настоящее время остались лишь немногие из моих друзей и ровесников, кому по-прежнему интересен мир рукотворных пещер. Просто так уж случилось, что окончание нашего хождения под землю совпало с очередными изменениями в жизни страны, – впрочем, в социологических ритмах нет случайностей: ритмика социальных изменений равно действует как на макросоциальном, так и на личностном, индивидуальном уровне.
Четвёртое поколение, что пришло нам на смену, не представляло собой такого монолитного, ярко выраженного этноса, каким были первые поколения спелестологов; численность тех, кто посещал подмосковные каменоломни в конце восьмидесятых / начале девяностых годов, была на порядок меньше. Во многом это связанно с тем, что исчез прессинг совка, что изгонял нас прежде из городов – жизнь НАВЕРХУ стала интересней и появилась возможность (а для многих и необходимость) не только активно участвовать в ней, но делать самому свою судьбу. А это, конечно, много интересней, чем имитация жизни в окоёмах изолированной от Мира пещеры.
Что характерно, не только спелестология в эти годы “сильно потеряла в массовости” – аналогичный урон понесли практически все виды и формы российского туризма. Однако с некоторой стабилизацией в жизни страны вновь начался “туристический реннесанс”, – пришло новое поколение и под землю. Иное, чем были мы, – с несколько отличными представлениями о мире – как и с принципиально новым уровнем технического оснащения: газ сменил бензиновые примуса, тунсуэлт – синтипон, полартек и кардура – наро-фоминский капрон… Новые источники света на светодиодах столь же отличаются от старых систем-коногонов, как те от керосиновых ламп; изменения коснулись как экипировки (западная стала доступней, и новое поколение уже предпочитает не “изобретать велосипед”, увлекаясь бесконечным конструированием самопальной продукции – но покупать готовое фирменное снаряжение, или, как минимум, сделанное профессионалами), так и манеры-образа хождения и поведения под землёй. В целом спелестология стала больше походить на западную. Но, конечно, при весьма существенном сохранении чисто национальных особенностей: нашему спелестологу никогда в голову не сможет прийти светлая мысль заплатить за вход в каменоломню и пользоваться услугами платного экскурсовода (хотя попытки такие предпринимаются – как кажется автору, все они обречены на неизбежный и позорный провал), – нашему спелестологу проще снести установленную на входе в пещеру-каменоломню дверь: чем и каким способом, по барабану. Не так уж сложно принести с собой аккумуляторную дрель с алмазным диском, заряд взрывчатки – или традиционную бутылку с огненной водой для спаивания возможного сторожа (плевать, что билет под землю будет стоить в два раза дешевле).
Поскольку это дело Принципа.
Теперь некоторые выводы из всего вышесказанного:
1) В генезисе подмосковной спелестологии достаточно чётко отслеживаются социоритмические волны, связанные с общесоциальными циклами (две волны по два поколения в каждой примерно равной длительности с прослеживаемой внутренней схожестью поколений: 1958/76 гг. и 1976/94 гг.; в современное время, по мнению автора, следует новая волна-генерация, во многом аналогичная первой).
2) Наработанный третьим и четвёртым поколениями спелестологов опыт жизни под землёй остался, ибо естественную связь времён, как и их преемственность, невозможно разорвать: новая генерация, пришедшая нам на смену, во многом унаследовала черты социально-подземного этноса, созданного нами, – как мы в своё время наследовали “поколению романтиков”, принимая и перенимая лучшее, что было открыто и наработано ими. И этот опыт подземного бытия, конечно, несравним со спортивным опытом западной (и советской вертикальной) спелеологической школы.
3) СПЕЛЕСТОЛОГИЯ В НАШЕЙ СТРАНЕ была явлением социальным: причины, породившие её, лежат скорее в политической и духовной сфере, нежели в естественнонаучной. Из сказанного не следует, что повторение – “рецидив” массового “катакомбного туризма” в нашей стране более невозможен; “новые русские чайники”, например, активно осваивают большие и легкодоступные Сьяны, Кисели и володарские Системы; не так давно был вновь вскрыт вход в Систему, легендарно прославившуюся своими спелеовойнами – Силикаты [7]… И продолжается на новом уровне развитие самодеятельной песни: важнейшего связующего звена в нашем спелеобыте. К чему это приведёт в дальнейшем – особенно “в свете” всё ещё возможного в нашей стране тоталитарного “укручивания гаек”, пока сложно предсказать. Но очень не хочется, конечно, чтоб история развития подмосковного андеграунда “повторилась по кругу”. Какие бы циклы и силы ей это ни пророчили.
4) Подмосковная спелестология в своём развитии всегда была антагонистичной по отношению как к официальным властным структурам, так и к “представителям официальной спелеологии”; это не наша вина – как я дал понять в своём обзоре, в течение двадцати лет из нас старательно делали врагов. «Не мы начали эту войну» – и оканчивать её, соответственно, не нам. Тут всё зависит лишь от современной власти и от её доброго и честного отношения к исследователям заброшенных каменоломен, к существующим проблемам экологии и подземной безопасности. Проблемы эти слишком серьёзны и обширны, чтоб обсуждать их в данном резюме. Достаточно сказать лишь, что современные так называемые “спасательские структуры” (в частности, славные бойцы МЧС) во многом унаследовали бывшему гэбэшному “спасотряду” – как и его апокрифически-известные члены, они не в состоянии ни грамотно организовать, ни с успехом провести реальные подземные поисково-спасательные работы; всё, на что они годны – это откопать и эксгумировать на поверхность любое количество жмуров. Тут им нет равных – тогда как “неофициальные спасатели” в подмосковных каменоломнях легко находят потерявшихся. Это, увы, ДОСТОВЕРНО ЗАФИКСИРОВАННЫЙ ФАКТ. Характерно, что по завершении успешных спасработ “официальные структуры” по-прежнему всячески принижают участие в них “неорганизованных спелестологов” и приписывают все заслуги “себе, хорошим” – оставляя на долю любителей лишь вину в произошедшем ЧП. Это пагубная методика, ведущая своё происхождение со страниц «Комсомольской правды» 1982 года [характерно, что многие современные газетные публикации фактически слово в слово повторяют ложь и измышления той далёкой заказанной КГБ статьи, – “вот бы узнать, почему???”] – и пока сия порочная практика будет сохраняться, будут продолжаться не только новые ЧП и экологическое засорение посещаемых полостей (на экологию пещер властям, похоже, вообще насрать) – будет продолжаться неизбежное противостояние так называемых диких спелеологов и “ручных медведей”.
То есть – дрессированных. На одну-единственную команду: “ФАС!!!”
Для того чтобы не допустить новых подземных ЧП, а также разграбления и экологической гибели сохранившихся каменоломен, необходимо их дальнейшее серьёзное изучение как нашими, так и западными спелестологами; необходимо также создание НАСТОЯЩЕЙ поисково-спасательной подземной службы. Которая не ради власти против спелестологов, а ради спелестологов и спелестологии ВНЕ ЗАВИСИМОСТИ ОТ ВСЯКОЙ ВЛАСТИ.
Иные варианты – печальный пройденный этап. Кто хочет повторения?
____________________________________________
Примечания автора:
[1] Вообще “уход от неудобств городской цивилизации” (неважно: бытовой её составляющей иль социальной), как основная мотивация российского туризма – в отличие от западной, что полагает причиной туризма просто любовь к Природе или желание посмотреть на мир – представляется автору важнейшей, постоянной и наиболее характерной чертой отечественной спелестологии. А потому к данному “стимулу” (в тех или иных вариациях) придётся возвратиться не раз и не два.
[2] По-видимому, отсюда и происходит характерное понятие “волок”: от дыма, что волочился по штреку за такой группой.
[3] Надо отметить, что советские “клубы туристов” того времени являлись совсем не тем же самым, что на Западе; в тоталитарном государстве это, скорее, учреждения контрольно-фискального рода, призванные “держать и не пущать”, а так же “разделять, наставлять и властвовать”.
[4] Риторический вопрос: дорого стоило бы специально оформить-оборудовать “глухую стену” какого-нибудь турклуба для занятий по “верёвочной технике” – оборудовать силами тех же обучаемых, заодно используя занятия промальпинизмом в качестве наиболее результативной тренировки?.. Не намного дороже, чем проводить хотя бы раз в две недели тренировочно-учебные выезды в подмосковные каменоломни: глядишь, на этих выездах хоть больных клаустрофобией можно было б отсеять, – не говоря уж об истинно бесценном опыте реального пребывания под землёй, работе в подземных условиях со светом, примусами, трансами, рулеткой и компасом – и прочим снаряжением: как индивидуальным, так и базовым. Ан нет – не те цели преследовали организаторы “официальных занятий спелеологией”. А какие – догадаться не трудно.
[5] Желающих получить кое-какую дополнительную информацию по данной теме отсылаю к своему докладу «Спелестология и спелеонавтика», подготовленному для той же Старицкой Конференции, – а также к авторской прозе «Долгая Ночь у Костра», «Свободный Поиск», «Последняя Капля Сталактита» и документальной повести «КАТАКОМБНЫЙ ИТОГ».
[6] Инициатор и участник того давнего, оборванного “спасателями” из КГБ эксперимента через три года перенёс инсульт и следующие несколько лет провёл с практически парализованной половиной тела; думаю, что не будь гэбэшного ареста, срыва эксперимента и месячного заключения с ежедневными побоями – жизнь его сложилась иначе. [В 1998 году жизнь его оборвалась: естественное следствие перенесённой болезни – прим. автора.]
[7] Закрытую-взорванную на излёте восьмидесятых властями: в тех же целях борьбы с неофициальной спелестологией. Впрочем, официальной спелестологии никогда не было и быть не могло – как не может быть филармонического джаза, эстрадного рока или проправительственно-ориентированной самодеятельной песни.
Вернуться в раздел Архив
